Скобелев О.П. Полвека вместе и рядом. У истоков "пятой"

>> 60-летие СГАУ >> От КуАИ до СГАУ: сборник очерков в формате pdf >> От КуАИ до СГАУ: сборник очерков в формате HTML >> Содержание

Скобелев О.П.

Более пятидесяти лет моей жизни так или иначе связаны с Куйбышевским авиационным институтом (ныне Самарским государственным аэрокосмическим университетом).

Когда мне было около десяти лет, наша семья поселилась на Галактионовской, 118. Это был единый адрес общежитий планового и авиационного институтов, в которых жили не только студенты, но и преподаватели обоих вузов. Здания общежитий и первого корпуса, как и сейчас, имели общий двор, но в пору моего детства двор был, пожалуй, центральным местом интенсивного общения и развлечений как студентов, так и детей преподавателей. Я бывал у своих сверстников дома, меня знали их родители. Однако это никак не повлияло на мой выбор вуза после окончания школы, но сыграло свою роль после завершения высшего образования. Молодым специалистом с красным дипломом инженера-электрика я был приглашён для работы в научно-исследовательский сектор авиационного института, бурно развивавшийся в эпоху хрущевских совнархозов.

Последующие три десятилетия в институте можно квалифицировать как "мои университеты": здесь путём самообразования я получил новую инженерную специальность, учился в аспирантуре, защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Здесь же удалось осуществить крупные научно-исследовательские и опытно-конструкторские проекты, участвовать в создании новой кафедры и нового факультета, быть свидетелем множества событий и иметь счастье общения с колоритными и компетентными людьми, оказавшими огромное влияние на моё образование, мою научную и педагогическую деятельность.

Последние полтора десятка лет я работаю в системе академии наук, но постоянно ощущаю свою причастность к прежнему месту работы. Возможно, это связано с постоянными деловыми контактами с сотрудниками университета - моими друзьями и бывшими коллегами. Сильна и ностальгия по утраченному прошлому, в котором многое кажется неправдоподобно счастливым и значимым.

Полвека вместе и рядом - практически вся жизнь... Размышляя об этом, я принял предложение написать очерк в юбилейный сборник и рассказать в нём о всех наиболее важных событиях, сохранившихся в памяти и оставивших след в моей жизни, а также о людях, участвовавших в этих событиях и влиявших на них. Но вскоре стало ясно, что первоначальный замысел, связывающий события нескольких десятилетий, не вписывается в установленные рамки. Поэтому в предлагаемом читателю очерке я решил ограничиться короткой предысторией и рассказом о лаборатории, в которой начиналась моя работа в авиационном институте.

И все-таки я не оставляю надежды реализовать задуманное в полном объёме, возможно, в виде серии очерков, не строя пока никаких конкретных планов их публикации. Вот почему заголовок этого очерка, начинающего серию, состоит из двух частей: предполагается, что первая часть будет неизменной во всех заголовках серии, а вторая - будет варьироваться в зависимости от содержания каждого отдельного очерка.

Во второй половине сороковых годов наша семья занимала квартиру на втором этаже в каменной части двухэтажного общежития планового института, расположенного вдоль Студенческого переулка. Две комнаты, разделённые деревянными перегородками, были очень высокими (до шести метров) с венецианскими окнами и одной печкой, которую топили дровами и углём. Говорили, что до революции здесь была духовная семинария, а на месте нашей квартиры - домовая церковь. Кроме нас на втором этаже жили ещё пять семей, в основном представлявших тогдашнюю элиту планового института. Студенты-плановики занимали западную часть нашего дома. Семьи преподавателей авиационного института жили в соседнем четырехэтажном доме, расположенном вдоль Галактионовской улицы, на третьем этаже, в северной торцовой части дома. Первый, второй и четвертый этажи занимали студенты планового института.

Из наших окон был виден практически весь двор, заваленный дровами, но главной его достопримечательностью были фюзеляжи иностранных, кажется английских, военных самолётов, участвовавших во Второй мировой войне. С них были сняты основные узлы и агрегаты, но кое-что из электрооборудования сохранилось и было предметом постоянного интереса дворовых умельцев. Особенно преуспевали те, кто был постарше меня, например Володя Черпаков или Витя Пинес. Володя (сын заведующего кафедрой математики профессора П.В. Черпакова) запомнился мне в серой туальденоровой рубашке навыпуск с пассатижами в кармане, пучками проводов, трубками и кусками чёрного пенопласта в руках. Володя дружил с моим старшим братом, затем они учились в Куйбышевском педагогическом институте, но на разных факультетах. После аспирантуры в Московском университете Володя практически всё время жил и до сих пор живет в Воронеже, преподает физику, а иногда бывает в Самаре, где мы душевно общаемся. До войны семья профессора П.В. Черпакова также жила в Воронеже, туда она и вернулась в начале пятидесятых, там профессор и похоронен.

Витя Пинес (сын доцента-металловеда Н.В. Пинеса и заведующей библиотекой авиационного института Р.И. Пинес) с детства был мастер на все руки. Больше всего меня поражали модели военных кораблей с действующей артиллерией. Я пытался строить свои флотилии, но мои импровизации были, мягко выражаясь, далеки от совершенства...

Как раз напротив дворовых ворот и сохранившейся до сих пор деревянной избушки-проходной на нечетной стороне Галактионовской и за трамвайными рельсами была грандиозная непросыхающая лужа. Её глубина достигала максимума в период осенних дождей, после весеннего таяния снега и летних ливней. Вот тогда в луже шли натурные испытания парусного флота или кораблей, оснащённых резиновыми моторчиками, в разработках и изготовлении которых участвовало большинство ребят нашего двора. Дискуссии о ходовых качествах испытуемых объектов нередко перерастали в острые разборки и заканчивались "военными действиями с затоплением вражеских судов бомбардировкой с воздуха".

Спустя несколько лет Витя с родителями переехал в новый благоустроенный дом для сотрудников авиационного института на Самарской улице, и детские отношения прервались. Но уже взрослыми и семейными людьми мы случайно встретились на улице и в разговоре обнаружили точки пересечения профессиональных интересов. С этого момента началось наше деловое сотрудничество, и мы "задружили семьями". Сотрудничество продолжалось несколько десятилетий, а последняя совместная работа была отмечена Губернской премией в области науки и техники в 2000 г. По болезни Витя не смог прийти в Дом учёных на вручение дипломов лауреатам. Сам диплом он так и не увидел, не подержал в руках... Я передал диплом жене, когда мы навсегда прощались с Витей.

Из других дворовых обитателей вспоминаю Алика Максимова и Юру Макарова - мастеров футбольного дриблинга, Славу Наваева - блестящего анекдотчика и сочинителя разного рода непристойностей, очень умного и загадочного своими связями с блатным миром и рыночной шпаной Диму Полянского, авантюрного Сашу Павлючкова, который, пожалуй, единственный из названных был моим ровесником, а все остальные - старше. Эти ребята, родители которых также работали в авиационном институте, были наиболее постоянной составляющей дворовых тусовок и начинаний.

Внимание дворовых обитателей привлекали лекции моего брата (в будущем профессора-литературоведа) на исторические и военные темы с пересказами литературных произведений и, конечно, знаменитых романов И. Ильфа и Е. Петрова, а также Я. Гашека, приключенческой классики, тогдашних детективов и фантастики.

Однажды, после обсуждения то ли "Аэлиты" Алексея Толстого, то ли "Из пушки на Луну" Жюля Верна, а может быть, под влиянием каких-то аэрокосмических родительских генов было решено удивить обывателей, посещавших Воскресенский рынок, который находился на месте нынешней Самарской площади. На листе ватмана самым крупным шрифтом с помощью плакатных перьев было начертано "ПОЛЁТ НА ЛУНУ" и более мелко "Площадь В.В. Куйбышева" с указанием времени старта, включая секунды, минуты, час, число, месяц и год. Изображение космического корабля в духе журналов "Знание - сила" и "Техника - молодёжи" и форма объявления сильно отличались от обычной цирковой рекламы того времени. Лист был вывешен на видном месте недалеко от рыночных ворот и организовано чуть ли не круглосуточное наблюдение. Однако авторов проекта постигло глубокое разочарование. Дежурные наблюдатели не заметили ничего необычного. Вокруг шла рутинная рыночная жизнь: пьяный колхозник пытался протащить свою лошадь в узкий дверной проем закусочной "Дружба", мальчишки длинными металлическими крюками тащили арбузы, а морские свинки и щегол Вовочка - билетики с предсказаниями будущего. И ни один прохожий даже не взглянул на сенсационное объявление.

На месте Самарской площади, помимо Воскресенского рынка, находился и стадион "Спартак", где проходили футбольные матчи районного и городского масштаба. Здесь были свои "звёзды" и среди них знаменитый Буцан (или Вуцан). Местные фанаты утверждали, что силу его удара не выдерживали штанги футбольных ворот, а из околофутбольных разговоров следовало, что "звезда" работал на заводе и учился в авиационном институте. Как я узнал много позже, профессор кафедры теории двигателей В.Я. Левин в те годы также был довольно заметной фигурой на стадионе, где в футбольных баталиях он функционировал в качестве вратаря. Близость стадиона "Спартак", а возможно, всеобщий футбольный ажиотаж в городе, связанный с победными играми команды "Крылья Советов", и возбуждающие футбольные эмоции радиорепортажи Вадима Синявского - всё это в комплексе создавало соответствующее умонастроение, которое жаждало реализации.

К лету, когда в печах общежития сгорали дрова и двор становился достаточно просторным, мы делали разметку футбольного поля, на котором с утра до вечера в толстом слое пыли гоняли мяч или нечто, считавшееся мячом. В то послевоенное время настоящие кожаные и даже резиновые мячи далеко не всегда были доступны участникам дворовых игр и они нередко заменялись тряпочным подобием мячей.

Кульминацией футбольной жизни нашего двора были матчи со сборной базара, основу которой составляла шпана Воскресенского рынка. Организатором матчей и одновременно лицом, обеспечивающим безопасность участников с нашей стороны, был Дима Полянский, авторитет которого не подвергался сомнениям противоположной стороны, а применяемые им методы наведения порядка на поле вряд ли согласовывались с правилами футбола. Мне дворовая команда доверяла ворота, а в защите играл Витя Пинес под футбольным псевдонимом Спичкин (связанным, по-видимому, с худобой и довольно высоким ростом). Были и зрители - девочки и мальчики школьного и дошкольного возраста. Среди них могли оказаться Лена и Наташа Сойфер, Света Нови, Наташа Коган, Юра Лысенко.

Жизнь потихоньку налаживалась, родители получали новые квартиры, меняли места работы, уезжали из Куйбышева. Дети взрослели, связи затухали, и о судьбах большинства из них мне ничего не известно.

Но общежития не пустовали: освободившиеся квартиры и комнаты занимали новые преподаватели. Среди них был и заведующий кафедрой организации производства А.И. Болтянский, с сыном которого Саней мы познакомились в том же дворе, когда мне было 13 или 14 лет. Оказалось, что его определили в школу, где я учился в одном из параллельных классов. Мы подружились и сохранили дружбу до сих пор. Но в то время (конец сороковых и начало пятидесятых) наши основные интересы уже были вне двора за исключением, пожалуй, одного - волейбола. К этому времени в общежитии планового института печки заменили центральным отоплением. Навсегда исчезли дрова, и студенты авиационного института по всем правилам построили настоящую волейбольную площадку, где ежедневно с весны до осени кипели спортивные страсти. Мы с Саней и нашими друзьями-старшеклассниками приобщились к волейболу и уже могли противостоять студенческим командам и даже Володе Чернову, который был нашим кумиром и членом сборной авиационного института.

И это было последним, что связывало меня в тот период с авиационным институтом. Далее наступила пауза на время учёбы в Куйбышевском индустриальном (политехническом) институте, на энергетический факультет которого мы поступили вместе с Саней Болтянским в 1953 году.

Осенью 1958 г. по направлению совнархоза я пришел на работу в авиационный институт, где был принят на должность старшего лаборанта в отраслевую лабораторию промышленного применения ультразвука при кафедре физики и электротехники. Заведовал кафедрой и был научным руководителем лаборатории Натан Михайлович Старобинский. Среди преподавателей физики запомнились Никанор Иванович Пугачев, Павел Федорович Фролов, Михаил Павлович Меньших, преподаватель электротехники Валентин Георгиевич Трубецкой, которые по совместительству работали в лаборатории.

По моим оценкам, Натану Михайловичу в том году было сорок пять лет, и он был чуть ли не единственным кандидатом наук на кафедре. В памяти сохранилась его неторопливая, немного вразвалку походка, густые с проседью волосы и брови, одна из которых неизменно высоко поднималась, когда он говорил. И, конечно, неповторимый ("натановский") смех, который заразительно звучал всюду, где находился его обладатель - в студенческой аудитории, на кафедре и в лаборатории, на учёных советах, банкетах и вечеринках. Это был очень неординарный человек, ироничный, остроумный и высокообразованный, с аналитическим мышлением и умением чётко излагать свои мысли в любом окружении. Его лекции, доклады, выступления и даже реплики имели неизменный успех как среди коллег по работе, так и в студенческой среде.

Насколько мне известно, Натан Михайлович получил образование в Днепропетровске, где и защитил диссертацию, а в Куйбышеве во время войны и после неё работал на моторостроительном заводе, возглавляя физическую лабораторию. С заводским опытом работы он и пришёл в институт на кафедру, стал одним из организаторов, а затем и научным руководителем отраслевой лаборатории.

Рассказывают, что когда Натан Михайлович работал на заводе и был в командировке в Москве, чиновник министерства, к которому относился завод, между прочим спросил: "Как справляется с работой новый директор?". Натан Михайлович, не задумываясь, ответил: "Несмотря на его присутствие, завод выполняет план!". Эта шутка дорого стоила автору: новому директору, конечно, донесли, а Натану Михайловичу пришлось уйти с завода.

Лаборант кафедры Клава заполняет какие-то анкетные данные на сотрудников и, сидя на своем рабочем месте, кричит в открытую дверь кабинета заведующего: "Натан Михайлович! Что писать Вам в графу "Национальность?". Из кабинета доносится: "Вообще-то, Клава, я пЭляк, но пиши - еврей!".

Натан Михайлович ведёт очень важную комиссию по лаборатории и останавливается у разработанного в лаборатории действующего образца измерителя малых перемещений, у которого вся шкала - один микрон. Обычно, демонстрируя работу этого прибора, он наклоняется и дует на деталь градуировочного устройства, вызывая её тепловое расширение, фиксируемое очень чувствительным датчиком. При этом стрелка прибора двигается вправо, отсчитывая доли микрона. И перед этой комиссией он повторяет обычную процедуру. Однако на этот раз к ужасу сотрудников лаборатории стрелка движется не вправо, а влево от нуля! "Пусть вас это не удивляет - у меня холодное дыхание!" - находит выход из неловкого положения Натан Михайлович и выдает порцию своего знаменитого смеха, заражая им гостей и сотрудников. "Холодное дыхание" с этого момента становится символом всякого рода сбоев и неожиданностей.

Одним из важных достижений Натана Михайловича как научного руководителя была успешная подготовка кадров высшей квалификации. Действительно, примерно за десять лет возглавляемая им кафедра оказалась практически полностью укомплектованной остепененными преподавателями, причём общее число кандидатов наук на кафедре увеличилось примерно на порядок.

Однако на фоне столь убедительного успеха вполне естественно возникает вопрос, почему же сам Натан Михайлович не защитил докторскую диссертацию и похоже не совершал никаких серьезных телодвижений в этом направлении.

Мне кажется, что ответ на поставленный вопрос следует искать, прежде всего, в принципах взаимодействия с аспирантами и соискателями, которых придерживался Натан Михайлович.

Известно, что многие научные руководители жёстко регламентируют темы и планы диссертаций своих подопечных, бдительно следят за выполнением намеченных планов, не допуская каких-либо отклонений. Как правило, такие руководители - кандидаты наук и их стратегия рассчитана на продолжение выбранной тематики в собственных докторских диссертациях, её углубление и обобщение полученных результатов.

С большей частью своих аспирантов и соискателей Натан Михайлович строил свои отношения на совершенно противоположных принципах, исключавших какую-либо регламентацию и предоставлявших им полную самостоятельность. Разумеется, положительные результаты в реализации этих принципов возможны только при профессиональной подготовленности соискателей, их инициативности, опыте исследовательской работы и каких-то реальных заделах - отчётах, публикациях и т.п. Роль руководителя и в этом варианте остается значимой, хотя и кажется второстепенной. На самом деле Натану Михайловичу (как, впрочем, и другим руководителям, придерживающимся тех же принципов) приходилось проделывать огромную, часто неблагодарную работу, пропуская через себя и фильтруя ещё "сырые" идеи учеников, интерпретируя те из них, которые разумны и полезны, а также добиваясь от авторов ясного и грамотного письменного изложения полученных результатов. Вместе с тем самостоятельность аспирантов и соискателей, оказывая в целом положительное влияние на развитие молодых учёных, объективно вредила формированию объединительной идеи и общего научного направления лаборатории, организации коллективных исследований и, как следствие, затрудняла подготовку и защиту докторской диссертации Натана Михайловича.

Кроме того, в поисках ответа нельзя сбрасывать со счетов исследовательскую деятельность Натана Михайловича на заводе, где решались серьёзные и, несомненно, актуальные проблемы, связанные с оборонной промышленностью. В сравнении с ними темы диссертаций, которые защищались в региональных специализированных советах и которые ему приходилось оппонировать, казались камерными и малозначительными. Критическое отношение к ним Натан Михайлович особо не скрывал. Оно проявлялось и в публичных выступлениях и в кулуарах. Думаю, что такая позиция не могла не повлиять на его отношение к собственной диссертации - субъективные требования к ней были явно завышены, причём "планка" поднималась год от года, а работа над диссертацией соответственно отодвигалась на неопределенный срок.

Наконец, нельзя не учитывать и того факта, что, как многие талантливые люди, Натан Михайлович с величайшей тоской относился ко всему тому, что сопутствует подготовке и защите докторской диссертации. Он избегал суеты, связанной с заключением и поддержкой хозяйственных договоров, доверяя их своим ученикам, неохотно выезжал на научные конференции, не стремился к самоутверждению, к установлению нужных связей и т.п.

Я был одним из аспирантов Натана Михайловича и очень благодарен ему за научную школу, преподанную им культуру мышления и письма, за многие часы общения и поддержку моих начинаний. Жаль, что всё это я не успел внятно донести до Учителя: он слишком рано и неожиданно ушёл из жизни.

Так случилось, что после смерти Натана Михайловича я получил по "наследству" его аспирантов и был официально назначен их научным руководителем.

"Опыт незащиты" докторской Учителем оказался для меня его последним уроком. "Домашнее задание" он не сформулировал. Поэтому тематика диссертационных работ аспирантов была определена мною и подчинена общей объединительной идее. Большинство из аспирантов благополучно защитилось, а затем, спустя несколько лет, докторская степень была присвоена и мне.

Но в том далеком 1958 г. я очень мало контактировал с Натаном Михайловичем, поскольку находился на самых нижних ступенях служебной лестницы. Моим непосредственным начальником был ведущий инженер лаборатории, а фактически её заведующий Юрий Семёнович Быховский. Он поручил мне разработать и изготовить ультразвуковой жидкостный свисток, предназначенный для использования в технологических процессах, например для приготовления эмульсий. Надо сказать, что поставленная задача не была приоритетной, так как основные усилия лаборатории были сосредоточены на разработке электронных генераторов с мощностью порядка киловатта. Руководил этими работами Юрий Арсентьевич Миллер. Опытные образцы тут же в лаборатории апробировались в технологических процессах усилиями группы, которую возглавляла Тамара Ильинична Агамирзян. Для контроля режимов разрабатывались приборы - измерители электрической мощности, потребляемой ультразвуковыми преобразователями, и локальной интенсивности ультразвукового поля непосредственно в технологической среде.

Кроме того, в лаборатории велись работы, не связанные с ультразвуком, но очень актуальные для предприятий Куйбышевского совнархоза. Они были направлены на создание целой гаммы приборов контроля диэлектрических и гальванических покрытий на основе вихретоковых методов, и их возглавлял непосредственно Юрий Семёнович. Эти работы, как оказалось, были мостиком в будущее: через несколько лет лаборатория промышленного применения ультразвука была преобразована в лабораторию электрических методов производственного контроля, более известную как "Пятая".

С самого начала моей работы в институте вся лаборатория промышленного применения ультразвука была расположена в подвале первого корпуса и состояла из трёх небольших помещений. В первом (проходном) стояли рабочие столы лаборантов, мастеров-прибористов, инженеров, включая ведущих. В одном из соседних помещений за лёгкой перегородкой размещалась технологическая группа, а в другом - сверлильный и токарный станки и верстаки для слесарных работ. Здесь же шла отладка генераторов с магнито- и электрострикционными преобразователями, расположенными в ваннах с жидкостью.

Для работы по теме мне была предоставлена неограниченная свобода действий. В библиотеках я изучал отечественную и зарубежную литературу и чем дальше, тем больше ощущал свою профессиональную неподготовленность. В вузе меня учили, в основном, электротехническим дисциплинам и связанным с ними инженерным технологиям. Здесь же приходилось вновь возвращаться к базовым разделам физики и значительно глубже, чем это было в вузе, погружаться в сопромат, гидравлику, акустику и прочие дисциплины. Кроме того, приходилось учиться проектировать, причём не электрические подстанции и сети, а механические и гидравлические устройства. Надо было и суметь изготовить действующий макет, пуск которого по замыслу Юрия Семёновича должен был произойти через два-три месяца.

Моё неумение повергало в отчаяние, работа становилась для меня пыткой, и, казалось, что нет никаких перспектив на лучшее. Нельзя сказать, что коллеги-инженеры да и мастера-прибористы оставались равнодушны к моим терзаниям. Они сочувствовали, консультировали, но у меня не пропадало постоянное ощущение, что я являюсь объектом тестирования на выживаемость и искусственно поставлен в экстремальные условия, поскольку изготовление и пуск установки для лабораторных умельцев занял бы не более нескольких дней.

И всё-таки работа продвигалась, и наиболее существенную роль в наметившемся прогрессе сыграли добровольные помощники из самого нижнего (лаборантского) звена лаборатории и даже институтские сантехники, служебное помещение которых было расположено также в подвале напротив входа в нашу лабораторию. Они-то и научили меня нехитрым навыкам слесарной работы, снабдили меня необходимыми материалами и инструментом.

Из сантехников запомнились двое, работавших "в связке". Первый - очень большого роста, немолодой, крупного телосложения с открытым доброжелательным лицом русского богатыря. Второй - полная противоположность: рост - "метр с кепкой", хилые узкие плечи, на которых как-то непрочно закрепилась голова с лицом "человека кавказской национальности". По коридорам первого корпуса они обычно двигались гуськом: впереди макросантехник, а за ним семенил микросантехник, держащий гаечный ключ на плече, как винтовку, по причине собственной немощи.

У сантехников иногда появлялся и заведующий военной кафедрой легендарный генерал Губанов, герой финской и второй мировой войн.

Худощавый, подтянутый, в ладно сидящем мундире с голубыми лампасами генерал производил ошеломляющее впечатление, которое многократно усиливалось в убогих интерьерах институтского подвала. Поэтому я не удивился, когда позднее, перелистывая страницы двухтомника известного поэта Михаила Исаковского, нашел посвящённое ему стихотворение.

Генерал обычно присоединялся к компании сантехников, игравших в домино, и лаборатория замирала в ожидании очередной "фонограммы".

Надо сказать, что к генералу, с которым лично никто не был знаком и вряд ли что-либо знал о его прошлой жизни, относились с уважением и симпатией. А потому услышанное в "фонограммах" по всем правилам мифологического творчества лабораторными мастерами устного рассказа трансформировалось в байки, анекдоты и небылицы, где легендарному генералу независимо от сюжета и места действия всегда отводилась роль победителя. Наиболее ярким автором в лаборатории единодушно считали Лёшу Никишина - мастера-прибориста высшей квалификации. Возможно, что именно Леша был автором сценария короткой "радиозарисовки":

Стук костяшек в помещении сантехников. Разыгрывается партия домино. Хрипловатый командирский голос генерала (он обращается к микросантехнику, тому, что "метр с кепкой"): "Ты балерин...любил?" Нерешительный ответный тенор: "Н-е-е-е-т, не любил..." И снова голос генерала: "Эх, ты, серость!"

Между тем, задание Юрия Семёновича было выполнено. Действующий макет ультразвукового жидкостного свистка был создан. Струя воды под давлением попадала на металлическую пластинку и должна была (теоретически) вызывать её колебания в ультразвуковом диапазоне частот, передаваемые в окружающую жидкую среду. "Высокая комиссия" в лице Юрия Семёновича и Натана Михайловича разошлась во мнении: Юрий Семёнович считал, что звука нет, Натан Михайлович полагал, правда с оговорками, что звук есть. Оба делали вывод на основании собственных ощущений, погружая указательные пальцы в то место ванны, где предполагалась наибольшая интенсивность колебаний. Приборов, обеспечивающих объективный контроль, ещё не было, и я пребывал в полном унынии, поскольку сохранялась реальная перспектива продолжения этой работы до весьма сомнительного успеха.

Однако случилось неожиданное. На конференцию в Киев, посвященную применению токов высокой частоты и ультразвука в пищевой промышленности, совнархоз сформировал делегацию местных предприятий, и для её сопровождения требовался "эксперт по оборудованию". Руководство совнархоза обратилось в авиационный институт с соответствующей просьбой. В качестве такого "эксперта" в институте выбрали меня, оформив мне первую в жизни командировку. Члены делегации представляли Куйбышевский ликероводочный завод, Жигулевский пивкомбинат и мясокомбинат. К московскому поезду каждый делегат прибывал на машине в сопровождении рабочего с мешками продукции этих предприятий, которые предназначались вовсе не для рекламы (в этом не было необходимости из-за дефицита всех без исключения продуктов), а для внутреннего потребления членами делегации на пути в Киев. От руководителя делегации (крупного начальника одного из отделов совнархоза) я, как самый юный, получил задание обеспечивать непрерывное снабжение делегации солёностями, которыми в то время торговали на каждой остановке. В Москве, где была пересадка на киевский поезд, мне предоставили краткосрочный отпуск, и я забрел в Дом научно-технической пропаганды, который находился в районе Лубянки, чтобы получить информацию об ультразвуковом оборудовании. И, копаясь в каталогах и рекламе, я наткнулся на комплект чертежей ультразвукового жидкостного свистка (!), причем этот комплект в виде фотокопий рабочих чертежей, выполненных на высоком профессиональном уровне, можно было приобрести без всяких гарантийных писем за наличные деньги (3-5 руб.). Это была настоящая удача, которая оказала решающее влияние на мою дальнейшую судьбу.

Я купил и привёз в лабораторию комплект, вручил его Юрию Семёновичу и довольно нахально заявил о том, что считаю нецелесообразным свое участие в работе над "изобретением велосипеда".

Моя отставка была с пониманием принята, и одновременно я получил новое задание - разработать прибор для измерения локальной интенсивности (мощности) ультразвука с термическим приемником.

За разработку прибора я взялся с энтузиазмом, хотя и здесь остро ощущался недостаток знаний и практических навыков. Пришлось самостоятельно изучать теплофизику, пополнять скудные вузовские знания в теории измерений и в электронике.

Что касается электроники, то в этой области моим главным консультантом и наставником был, конечно, Юрий Семёнович. При его участии в очень сжатые сроки мне удалось достичь профессионального уровня в вопросах применения электронно-вакуумной техники, а приобретённые практические навыки оказались полезны впоследствии в освоении и применении новейших достижений полупроводниковой элементной базы.

Теперь, спустя много лет, я считаю себя благодарным учеником созданной Юрием Семёновичем школы инженерных знаний и умений по самым различным направлениям инженерной деятельности и думаю, что с моим мнением будут солидарны многие из сотрудников лаборатории того времени.

Когда мы познакомились, ему было немногим больше тридцати. Он имел диплом радиоинженера, а за плечами была непростая жизнь: после школы - фабрично-заводское обучение, работа на заводе и лишь потом - учёба в институте. Первое впечатление от встречи с Юрием Семёновичем: умные карие глаза с весёлыми искорками, запоминающийся профиль, где главная деталь - "нос бедуина", загорелая лысина (он любил Волгу и имел моторку), широкие квадратные плечи, длинные руки и кисти баскетболиста.

Лабораторный подвал. Стол Юрия Семёновича, за которым - группа заводчан. Обсуждается очередной заводской заказ для нашей лаборатории. Переговоры заканчиваются. Юрий Семёнович: "Будет ваш заказ готов до январских холодов". И так многократно в течение дня, месяца, года звучал его любимый слоган...

В пародийной оперетте "Соискатели жемчуга", в которой использованы популярные мотивы И. Дунаевского, Юрий Семёнович голосом Вити Сойфера поёт: "За кормою вихри, вой. Мотор "Вихрь" как таковой. Капитан суров и озадачен. Датчик токовихревой Проходной и накладной Дорог мне, ну как же быть иначе?!". Напишет эти куплеты тот же Сойфер, но много позже (где-то в начале семидесятых годов).

В процессе разработки прибора для измерения локальной интенсивности ультразвука ещё на начальном этапе я предложил Юрию Семёновичу метод измерений, который показался ему новым и полезным. Была оформлена заявка на изобретение, и в установленные сроки пришёл положительный ответ. Это было первое моё изобретение и, если я не ошибаюсь, одно из первых изобретений в лаборатории.

Итоги работы лаборатории по промышленному применению ультразвука подводились на всесоюзной конференции, организованной лабораторией, где собрались авторитетные столичные и провинциальные учёные и инженеры из научно-исследовательских институтов, проектных организаций и ведущих предприятий страны. Мы выступили с докладами, а практические результаты демонстрировались на специальной выставке, сопровождавшей работу конференции. Здесь были представлены действующие образцы продукции лаборатории - ультразвуковые генераторы и измерительные приборы, причём особенно эффектны были установки с пьезокерамическими преобразователями. В их фокусе концентрация энергии была настолько высока, что даже в воде загоралось органическое стекло и дымили пластмассовые расчёски делегатов конференции.

Конференция подтвердила актуальность и значимость работ лаборатории, зафиксировала успех её руководства и руководства института.

В адрес института посыпались заказы на оборудование, появились предложения о представлении экспонатов на ВДНХ и международные выставки.

У меня до сих пор функционируют наручные часы, которые почти сорок лет назад были вручены вместе с медалью ВДНХ за приборы для измерения локальной интенсивности ультразвука.

Ультразвуковые генераторы и приборы с маркой лаборатории и института побывали и на международных выставках в Японии, Голландии и Чехословакии.

Лабораторию посещали многочисленные гости с местных предприятий, из других городов СССР и даже группа американских учёных, которым в нашем родном и безобразном подвале демонстрировали гидроудар - электрический разряд в жидкости, известный как эффект инженера Юткина, и его технологические применения.

Несомненно, что процесс становления лаборатории связан, в первую очередь, с именами Н.М. Старобинского и Ю.С. Быховского. Но в создании имиджа лаборатории во внешнем мире - в совнархозе, министерствах, на предприятиях немалое значение имела активная деятельность проректора по научной работе Дмитрия Николаевича Лысенко и начальника научно-исследовательского сектора Виктора Яковлевича Левина. Они часто появлялись в лаборатории, неформально контактировали с сотрудниками, были прекрасно осведомлены о происходящем и, владея информацией, содержательно общались с потенциальными заказчиками. Помню, как Дмитрий Николаевич предложил тему, связанную с электромагнитным контролем твердости клапанов двигателей внутреннего сгорания на заводе "Автотрактородеталь", и был одержим идеей внедрения стопроцентного автоматического контроля.

Однажды в нашем подвале появился Виктор Яковлевич и сообщил, что собирается на встречу с директорами заводов и их заместителями, где выступит с докладом о работах института. Заинтересовался новыми разработками. Ему вручили проспект измерителя диэлектрических покрытий (ИДП), а также текст импровизации "на злобу дня": "Уважаемые директора и замы! Наш прибор не требует рекламы. Удивительно дешев и прост ИДП-3 - измерительный мост!". Виктор Яковлевич был очень доволен, и, как он рассказывал нам после совещания, реклама прибора была встречена на ура, а в адрес института поступило множество заказов.

Мне и моим коллегам по лаборатории нравился демократический стиль руководства, характерный для Виктора Яковлевича, его интеллигентность и обаяние.

Доброе отношение к нему в лаборатории сохранилось и в дальнейшем, когда Виктор Яковлевич отошел от руководства научно-исследовательским сектором. Сотрудничество с ним продолжалось в разработках приборов для стендовых испытаний ракетных двигателей, которыми занималась его лаборатория. Еще позднее, уже работая на кафедре автоматизированных систем управления, мы с Володей Виттихом и Виктором Яковлевичем придумали специализацию по испытаниям двигателей и участвовали в подготовке студентов факультета двигателей летательных аппаратов в рамках этой специализации.

К Виктору Яковлевичу мы шли за советом и помощью, с ним обкатывались наиболее значимые для нас идеи и планы. Поэтому к его пятидесятилетию нам (Володе Виттиху, Вите Сойферу и мне, приглашённым на юбилейный банкет) хотелось придумать что-нибудь необычное.

Мы очень гордились только что приобретённой вычислительной машиной БЭСМ-4, и было решено поздравить юбиляра от её имени, приписав ей (машине!) авторство в изложении основных этапов деятельности В.Я. Левина, а также авторство сопровождавшего дружеского шаржа. Распечатки стихов с изображениями вполне узнаваемого профиля юбиляра были зачитаны и переданы юбиляру и присутствующим на банкете. Текст заканчивался так: "Люблю я Левина. Нет чувств сильнее в мире. Ревную к ГАЗику. Машина БЭСМ-4."

Между тем институт развивался. Отделилась и стала самостоятельной кафедра физики. Расширялась тематика, и в ней заметно доминирующим стало измерительное направление. Увеличивалась численность сотрудников, и среди них особенно заметна стала группа моих однокашников по политехническому институту - Юра Пшеничников, Витя Шатерников, Владик Денисов, Глеб Долинский, которые отработали на производстве по два-три года и пришли в лабораторию с опытом инженерной работы. Возвратился из Сибири и также устроился на работу в лабораторию Саня Болтянский. Это были энергичные и инициативные инженеры, которые быстро адаптировались в лаборатории и заняли ключевые позиции в хозяйственных договорах. Они поступали в аспирантуру к Натану Михайловичу или становились соискателями. Впоследствии большинство из них станет известными специалистами в институте, городе и стране. Но будут и те, кто, несмотря на неординарные способности и склонность к исследовательской работе, покинут лабораторию и институт. И среди них, к сожалению, окажется Глеб Долинский - человек очень своеобразный, остроумный и склонный к неожиданным, иногда экстравагантным поступкам.

"Почему обеды в столовой называются комплексными? Да потому, что они содержат мнимую часть". За эту шутку, придуманную ещё в студенческие времена, Глеб Долинский получил зачет "автоматом" по курсу электрических сетей, где большинство расчётов строилось на комплексном представлении параметров с вещественной и мнимой частью.

Очередное собрание аспирантов авиационного института. Председательствующий - проректор по научной работе - предоставляет слово для отчёта за год Глебу Долинскому. Глеб поднимается с места, держа в руках рулон бумаги от самописца. Его выступление содержит одну фразу: "Я получил интеграл длиной двадцать (или тридцать) метров". И для подтверждения названного метража раскатывает рулон на полу в сторону проректора. В итоге отчёта - приказ об отчислении Глеба из аспирантуры и последующее увольнение из института (по собственному желанию).

Замечу, что к этому времени Дмитрий Николаевич и Виктор Яковлевич, которые хорошо знали рядовых сотрудников лаборатории, оставили свои посты, а их места заняли люди, общение которых практически не опускалось ниже руководства лабораторией.

Между тем, вокруг молодых лидеров формировались группы инженерной поддержки, для работы в которых в лабораторию были приняты Володя Софронов, Инга Барташ, Инна Порхунова, Галя Жемкова, Галя Колокольцева, Таня Митрофанова. Молодёжь, кроме своих непосредственных руководителей, была очень далека от руководства института и признанных институтских авторитетов, не испытывала перед ними "ученического трепета", поскольку подавляющее большинство молодых специалистов получало образование вне авиационного института: в других вузах города и страны.

Может быть, это было одной из основных причин той настороженности и подозрительности, которые ощущались со стороны начальства и, тем более, парткома института. Средний возраст штатных сотрудников лаборатории с высшим образованием вряд ли превышал двадцатипятилетний. Кроме того, в тот момент в молодёжной среде лаборатории не было ни одного члена партии или хотя бы кандидата в её члены. Беспокойство и тревогу начальства усиливала общая обстановка хрущёвской оттепели, плоды которой с интересом вкушало молодое поколение, взахлеб читая отечественную и зарубежную литературу, знакомясь с художественным авангардом из журнала "Польша", новыми произведениями кино, театра и запретной в недалёком прошлом джазовой музыкой.

Когда в 1961 г. пришло сообщение о смерти кумира того времени Эрнеста Хемингуэя, черный двухтомник которого читался и перечитывался всей советской интеллигенцией, лабораторная молодёжь сочинила и отправила в Америку вдове писателя телеграмму со словами соболезнования.

Гуманитарные интересы лаборатории подогревались и местными талантами.

Владик Денисов и Саня Болтянский имели шумный успех на фотовернисажах городского молодёжного клуба. Кроме того, Владик Денисов изумлял лабораторию широтой своих художественных интересов: писал картины, что-то вышивал, занимался чеканкой. Он дарил свои произведения друзьям и коллегам. И у меня дома хранятся художественно оформленные альбомы, посвящённые трём первым годам жизни сына, выполненные с поразительной теплотой и нежностью, а также замечательные чеканки с изображениями юной девы и курящего азиата - то ли казаха, то ли китайца.

Володя Софронов увлекался переводами Киплинга. Уже тогда у него было довольно много неплохих переводов, которые даже знатокам казались вполне профессиональными. Интересно, что с годами его увлечение усилилось и он подготовил книгу переводов. Часть из них прозвучала по радио-BBC, которое подготовило литературно-музыкальную передачу, составленную из переводов Володи.

Всё это вместе создавало особую атмосферу в лаборатории, пронизанную духом творчества, в которой было комфортно работать и общаться с коллегами. Сплочению коллектива способствовали и воскресные выезды за Волгу, прогулки на велосипедах и, конечно, праздничные вечеринки, к которым готовились заранее и тщательно, причём в центре внимания на них были специально подготовленные пародийные кинофильмы и радиопередачи на лабораторные темы. Украшением вечеринок были и концерты джаз-ансамбля, организаторами которых были певец Альберт Николаев и барабанщик Володя Казанцев, работавшие в лаборатории мастерами-прибористами.

Думаю, что неинформированность институтского начальства и парткома о реальной жизни лаборатории, помноженная на идеологические стереотипы недалёкого прошлого и холодной войны, была той питательной средой, где родилась на свет и бурно развивалась история, о которой мне бы хотелось рассказать.

В 1956 году, будучи студентом, я опубликовал в молодёжной областной газете "Волжский комсомолец" серию заказных статей о своей поездке в Чехословакию в составе большой группы студентов (несколько сотен человек) из разных городов и республик СССР. Спустя какое-то время тогдашний редактор газеты В. Разумневич разыскал меня и сообщил, что редакция журнала "Советский Союз" предложила ему написать статью о советском студенте и что он выбрал меня в качестве героя этой статьи. Я сопротивлялся, но редактор сумел уговорить меня, пообещав, что о статье никто не узнает в нашей стране, поскольку эта версия журнала распространяется только в США. Вскоре я забыл об этом эпизоде, но через несколько лет, когда я уже работал в авиационном институте, комитет комсомола политехнического института передал мне письма из США, где вдова русского эмигранта, прочитав статью В. Разумневича, просила меня найти родственников мужа, когда-то проживавших вблизи Самары. Поиск не дал результатов, и я написал об этом вдове, но она, видимо, в знак благодарности, продолжала присылать поздравления к Рождеству и Пасхе, заполняя конверты красочными открытками, писала из мест отдыха, причём в конвертах появлялись какие-то свидетельства о посещениях ресторанов, игорных домов, погашенные лотерейные билеты и прочая ерунда.

Письма, а скорее сопутствующие материалы, с интересом изучала вся лаборатория, так как всё это в то время было в диковинку.

Понятно, что на появление писем в институте мгновенно отреагировали, но как-то своеобразно: ни в первом отделе, ни в парткоме, ни в ректорате никто не сделал ни одной попытки поинтересоваться существом дела, не поговорил со мной и даже не взглянул на письма. Зато появилась и устно распространялась версия о том, что письма из Америки организованы ЦРУ для получения информации вовсе не о родственниках русского эмигранта, а о советских секретах. С каждым днём эта версия обрастала множеством подробностей, чему, впрочем, способствала и новая информация, обнародованная первым отделом. Выяснилось, что в нашей лаборатории работают люди, слушающие музыкальную программу радиостанции "Голос Америки" и, более того, написавшие письма с ответами на вопросы какой-то викторины, посвящённой джазу. Из нынешних сотрудников института в числе этих радиослушателей был и Юра Пшеничников (известный в городе радиолюбитель и обладатель чувствительного коротковолнового радиоприемника).

На собраниях кафедры и лаборатории, партактивах института и в райкоме нас объединили в единую группу, причём мне отводилась наиболее значимая роль руководителя группы "с оплатой в долларах, вложенных в конверты" (!).

Запомнилась реакция Натана Михайловича и Виктора Павловича Лукачёва (ректора института), вызвавшего всю опальную группу к себе в кабинет.

Лаборатория. Я ковыряюсь в схеме усилителя. Появляется Натан Михайлович, останавливается около меня и сочувственно пророчествует: "Я думаю, что Вас посадят..."

За столом в конце длинного кабинета величественная фигура ректора. Мы стоим в ряд, ожидая приговора. Он продолжает писать, а затем, не вставая, поднимает голову и, с отвращением глядя на нас, как на преступников, сурово произносит: "Я уволю вас без предупреждения с "волчьим билетом", если что-либо подобное повторится!"

То была первая встреча с ректором (не считая общеинститутских собраний), поразившего меня неприступно-декоративно-начальственной внешностью. "Сеньор Президент" - так окрестили В.П. Лукачёва в лаборатории.

Серьёзность ректорского предупреждения не вызывала сомнений, особенно на фоне продолжавших поступать из-за океана писем. Не утихали и разговоры о наших "цэрэушных связях" на районном и городском уровнях.

И тогда я вспомнил о В. Разумневиче. Он выслушал мой рассказ не без тревоги, а затем при мне набрал какой-то номер, кратко изложил суть, а затем выслушал ответ, который в его пересказе не содержал каких-то претензий ко мне, но включал рекомендацию философски относиться к происходящему. После этого В. Разумневич позвонил в партком авиационного института, представившись членом бюро обкома. Стальным и директивным тоном, не терпящим возражений, он произнес монолог, призывавший партком незамедлительно "прекратить безобразия".

Результат превзошел ожидания. Когда я вернулся в институт, меня уже ждали в парткоме, вежливо попросили рассказать всю историю, заинтересованно выслушали, а затем сделали неожиданный вывод, смысл которого сводился к тому, что только такие положительные люди, как я, должны быть в центре общественной жизни(!). Было также заявлено, что партком будет рекомендовать ввести меня в комитет комсомола сотрудников института.

На этом история закончилась, но и спустя много лет, когда в райкоме обсуждалась моя кандидатура для выезда за границу, история неизменно всплывала с негативными акцентами.

И ещё одно небольшое дополнение, связанное с В.П. Лукачёвым. Удивительно, что и в моей последней встрече с ним, как и в первой, звучала одна и та же тема увольнения, хотя их разделяла дистанция в три десятка лет и между ними не было никаких конфликтов и ссор, а было множество хороших дел, разговоров и общений в деловой обстановке и не очень...

В конце 1987 г. я защитил докторскую диссертацию, и это событие практически совпало с переходом большой группы сотрудников авиационного института, в том числе и моим, в только что организованный филиал Института машиноведения АН СССР. Этот перевод был заранее согласован на всех руководящих уровнях, но в последний момент возникла конфликтная ситуация. Не вдаваясь в анализ происходившего и интегрально оценивая ситуацию как тяжелую, всё же скажу, что самым неприятным было вовлечение в конфликт бывших коллег по работе и друзей. С первого января нового года мы должны были начать работу в другом месте, а здесь, на старом, в последние дни декабря эмоции достигли максимума.

Поздний вечер. Пустые коридоры первого корпуса. На повороте буквально сталкиваюсь с Виктором Павловичем. Он по-доброму широко улыбается и очень тепло поздравляет с успешной защитой, а затем, пожимая мне руку и сохраняя прежнюю тональность и улыбку, вдруг тихо произносит: "Чтобы духа Вашего здесь не было!". Содержание фразы было в явном противоречии с её формой, и это озадачивало...

Сейчас мне кажется, что ректор в тот момент был инвариантен к эмоциям и окружавшей нас напряженности. Ему была понятна ситуация, и он был далёк от осуждения моих действий, а возможно, и одобрял их. Всё это означало только одно - за долгие годы между первой и последней встречей Виктор Павлович очень сильно изменился, стал крупномасштабным руководителем, жёстким и дипломатичным, прагматичным и доброжелательным, сделавшим много полезных и добрых дел.

И я вновь возвращаюсь к началу шестидесятых. Наконец, напряжённая внедренческая деятельность, на которую совнархоз ориентировал отраслевые лаборатории, стала приносить научные плоды.

Как и ожидалось, первым завершил работу над диссертацией и блестяще защитил её Ю.С. Быховский.

Это был поворотный момент в жизни лаборатории, означавший завершение начального этапа и фиксирующий начало следующего, не менее значимого периода в истории лаборатории.

На защиту диссертации лаборатория явилась в полном составе. Всё было на высшем уровне: доклад, ответы на вопросы. Прекрасна была речь руководителя - Н.М. Старобинского. А потом все переместились в банкетный зал ресторана "Жигули".

Запомнилась приподнятая атмосфера праздника, но почему-то не осталось почти никаких следов заранее подготовленных текстов выступлений. Сохранилось только начало пародии на причудливый сон Гека из рассказа А. Гайдара "Чук и Гек": "Быховскому приснился сон, что защищает он в ООН. В президиуме У Тан и с ним Михайлович, Натан". Возможно, что второе предложение звучало иначе: "...В президиуме Натан лежит в объятиях Лоллобриджид". Завершался "дивертисмент" пародией на песню Б. Окуджавы "За что же Ваньку-то Морозова...", исполненной под гитару Владиком Денисовым. Последний куплет звучал с несвойственным оригиналу пафосом и оптимизмом: "А ну-ка, братцы-ка, без лени Науку двинем мы вперед! И всех нас совмещённый гений Натан Семёныч поведёт".

Все мы действительно считали, что Юрий Семёнович останется на кафедре электротехники, сохранив за собой в какой-то форме руководящую роль в лаборатории, но он принял другое решение. Он ушел на вновь организованную кафедру радиотехники и остался в лаборатории совместителем на какой-то очень локальной теме, несоизмеримой по масштабам с прежними работами. Я пытался понять мотивы принятого им решения, но, несмотря на какие-то объяснения, в его поступке было что-то иррациональное и неясное. Он должен был остаться в лаборатории или на кафедре электротехники, возглавить работы в токовихревом направлении и в короткие сроки защитить докторскую диссертацию.

Спустя какое-то время Юрий Семёнович взял творческий отпуск, но к этому моменту оказался в одиночестве без единомышленников и помощников. Всё больше отдаляясь от лаборатории, он в конечном итоге прервал работу в ней и, насколько мне известно, перестал заниматься диссертацией.

После перехода Юрия Семёновича на преподавательскую работу официальным заведующим лабораторией был назначен бывший ведущий инженер Юрий Арсентьевич Миллер. К этому времени в лаборатории была солидная материальная база и достаточно большой коллектив сотрудников. Вырос и научно-исследовательский сектор института и вместе с ним бюрократический аппарат. Резко возросли бумажные потоки, и как-то незаметно поменялись функции заведующего. На втором плане оказалась творческая деятельность, а затем под давлением институтской бюрократии она вообще исчезла, и её место прочно заняли бесконечные планы, финансовые отчёты, проверки, комиссии и т.п.

Юрий Арсентьевич оставил свои технические разработки и отдался административной деятельности. Но, чтобы скомпенсировать негативные эмоции от общения с начальством и его службами, всерьёз занялся рыбной ловлей по выходным, праздникам и в отпусках.

В пародийной оперетте "Соискатели жемчуга", о которой уже говорилось, Юрий Арсентьевич голосом Вити Сойфера пел: "Я рыбак и я моряк. Плавал я в речных морях. Промышлял я щук, лещей и раков. В "Пятой" я руковожу. За финансами слежу. Что педант я - это просто враки". Ария заканчивалась словами: "Знает каждый рыболов: невелик зимой улов на мормышку, на кукан и амба!".

Лаборатория структурно перестраивалась, в ней устанавливалась новая система отношений между руководителями договорных работ и завлабом, налаживалась иная жизнь, у которой было совсем другое лицо...