Зоя Кобозева: "Мне интересен голос маленького человека"

Профессор Самарского университета, доктор исторических наук Зоя Михайловна Кобозева о себе, русском дворянстве, самарском мещанстве, поп-науке, правде и лжи

- В вашей официальной биографии говорится, что каждый новый учебный год вы меняете свой имидж. Чем это вызвано?

- Это было довольно давно, сейчас я не придерживаюсь такого принципа. На начальном этапе преподавательской деятельности мне действительно казалось, что я должна быть разной, а теперь я могу владеть аудиторией и без привлечения внимания какими-то внешними моментами.

Хотя вот такое отношение к своему преподавательскому имиджу позволило мне сформировать в нашем городе свой образ историка моды.

- И какое значение вы теперь придаете имиджу?

- Я — человек эстетствующий, и имидж — это продолжение моего текста вербального и внутреннего. Мне это добавляет гармонии, в поисках которой я постоянно пребываю.

- Имидж для вас — часть методики преподавания?

- Сейчас я не ищу никаких особых методик. Я выстраиваю интуитивное общение со студентами в традициях нашей университетской системы образования. Я ведь университетский ребенок: у меня мама преподавала всю жизнь на кафедре английской филологии, а папа — в мединституте на кафедре детской хирургии.

Главное в преподавании, на мой взгляд, — уважительное отношение к студенту, творческий диалог с ним, как с коллегой.

Хотя, конечно, я что-то инновационное постоянно придумываю на своих занятия — просто потому что это во мне заложено. Мама защищала докторскую диссертацию по театральным методикам преподавания английского языка по системе Станиславского, и я формировалась в такой артистической семье.

- А вот в этой театрализации вы кто — актриса, режиссер, автор пьесы?

- В основном, актриса, но в то же время сама себе и сценарист, и режиссер. Театрализация позволяет сделать процесс занятия наукой увлекательным для разных возрастных категорий. Я ведь всю жизнь со школьниками и даже дошкольниками научной работой занималась.

- Какая же наука в детсаду?

- Например, недавно я придумала тему про русалочек, которые обитают в Студеном овраге, где я живу. Известный самарский краевед К. П. Головкин писал, что в народе это место называлось Русалочьей заводью — там обитали семь русалок и били семь ключей из-под горы. Ключи бьют, русалки живут, можно изучать с малышами фольклор и краеведение.

- Посредством игровой формы?

- Если ребенок почитал с мамой вместе сборник сказок, собранных на территории нашей губернии и изданных учеными филологического факультета Самарского университета, это не мракобесие, а наука, но только в адаптированной форме.

Точно так же для своих семинаров по истории русской культуры с древнейших времен до 1917 года я придумываю увлекательные формы их проведения: "общество мертвых поэтов", рассказы о себе скоморохов и калик перехожих…

- В своей кандидатской диссертации вы изучали быт и традиции русского дворянства, а затем — при подготовке докторской — переключились на мещанскую повседневность провинциальных городов России. Почему мещанство вам стало интересней, чем дворянство?

- Дворянскую тему мне предложил заведующий кафедрой Российской истории Петр Серафимович Кабытов, который еще на третьем курсе истфака пригласил специализироваться на его кафедре. Вначале он попытался меня увлечь темой, связанной с историей русской интеллигенции, для чего, вооружив романом "Жизнь Клима Самгина" отправил в Москву на только что открывшуюся выставку, посвященную Бухарину.

Это был конец 1980-х годов, историческая наука только начала обращаться к проблеме "возвращённых имен". Но история русской интеллигенции тем не менее не захватила меня. И Петр Серафимович предложил заниматься русским дворянством накануне революции.

Я уехала работать в Москву в архивы. И первый раз ощутила всю прелесть архивных разысканий. Это чувство пришло в отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в котором собраны личные фонды дворянских родов. Особенно важным для моего формирования, как историка, оказался фонд Урусовых.

- Чем же он вас так заинтересовал?

- Наша историческая наука долгое время изучала большие группы людей (например, классы), а отдельные люди с их эмоциями и бытом по существу игнорировались. А тут я обнаружила живого человека, к примеру, князя С. Д. Урусова, который пишет свои "Записки губернатора", а на полях — нет-нет, да и черкнет какие-нибудь стихи, или нарисует профиль.

Но это было начало 1990-х годов, когда исторической антропологией, истории ментальности большая часть отечественных историков ещё не занималась. Поэтому инкорпорировать в научное исследование все эти следы метущейся в своей эпохе личности тогда не представлялось возможным.

- И как же вы пришли к теме мещанства?

- Не сразу. После защиты кандидатской диссертации Петр Серафимович Кабытов отправил меня на стажировку в Мэрилендский университет (США) для написания спецкурса по истории русского дворянства на базе американской литературы. Именно там в мою жизнь вошел труд Ю. М. Лотмана о быте и традициях русского дворянства. Хотелось также блистательно, как этот наш великий соотечественник, соединить историю и литературу в границах семиотического анализа.

Но родился не научный труд, а сын. Дочери Лизе было 11 лет, сын Тимофей готовился сделать первые шаги. И работа над докторской диссертацией откладывалась. Однако продолжался без перерыва преподавательский труд на истфаке университета. Пока однажды мой вечный научный руководитель не призвал приступить к изучению истории российского мещанского сословия, самого большого сословия русских городов, еще при жизни отверженного русской культурой.

- Русское дворянство вы изучили и поняли, а к мещанству — не будь Петра Серафимовича — вы бы не пришли никогда?

- Не то чтобы не пришла никогда, просто в плане выбора темы докторской диссертации, безусловно, это было очень удачное предвидение моего научного консультанта.

- По своей численности российское мещанство значительно превышало дворянство. То есть, эмпирическая база ваших исследований существенно расширилась.

— Дворян действительно было гораздо меньше, чем мещан, но они были более эпистолярно представленные. В их культуре было заложено писать письма, мемуары, воспоминания. Во многом именно дворянская сословная среда создает русскую литературу, которая тоже может выступать источником по теме.

Сегодня я, конечно же, написала бы историю дворянского сословия по-другому: меня интересовал бы человек с его картиной мира, желаниями и страстями, и я знала бы, как это все инкорпорировать в историческое исследование. Что же касается мещан, главное препятствие для изучения этой темы заключалось в мощнейшем антимещанском комплексе, сформированном в русской культуре.

- В чем же он выражался?

- Со второй половины XIX века, когда начинается эпоха реализма и закладывается традиция революционной картины мира, российские писатели и художники любили и понимали народ только в лице крестьян, но никак не мещан. Более того, все, кому удавалось из этого сословия выйти, кто внес свой вклад в русскую культуру, начинали открещиваться от своего происхождения.

Жизнь мещанского сословия была никому не интересна. К примеру, о том, что в 1917 году прошли два всероссийских мещанских съезда, практически никто не знал. Была поразительная система умалчивания: про всероссийский съезд сельских учителей, всероссийский съезд собаководов, которые проводились в этих же числах, в газетах публиковалась информация, а в отношении мещан — полная тишина.

На этих съездах мещане сами себя называли "забытым сословием русских городов". Крестьянам, к примеру, городские власти прощали больничные недоимки, мещанам — нет. В этой тотальной социокультурной нелюбви, и сами мещане не оставили после себя в значительном количестве источников личного происхождения, поэтому так сложно было услышать их собственный голос и понять повседневную жизнь.

- Почему так? Чем мещане были плохи?

- Не могу сказать. Может быть, это проистекало из очень своеобразной истории отечественного урбанизма в аграрной стране. Смотришь поволжские города, они же наполовину аграрные. С конца XVIII века бывшие крепости или села начинают по монаршей воле превращаться в города, а их население — в мещан.

На уличных лекциях — экскурсиях по городу — меня часто спрашивают, а кем же работали мещане? Кто это вообще такие, мещане? О профессиональной принадлежности представителей мещанского сословия нет специальных научных работ. Приходилось собирать информацию по крупицам. В моей книге "Мещанское сословие г. Самары в пространстве власти и повседневности" приводятся сведения о профессиях самарских мещан. И, как не удивительно, самыми распространёнными в конце XIX века были "черная работа" и "хлебопашество".

Согласно Первой всеобщей переписи населения 1897 года, из 89 999 человек населения Самары, 39 254 было мещан и 39 825 крестьян. Получается, что Самара была крестьянско-мещанским городом! Но крестьяне не представляли собой настоящее городское сословие, как было сформулировано российским законодательством.

Вообще, к началу XX века в русском городе удивительным образом переплетались сословное положение и социокультурный статус. Крестьяне, проживавшие в городе, по своему внешнему облику и манере жить, порой не отличались от мещан, купцов, дворян. Так, числившийся до революции в крестьянском сословии мой прадед, Кашин Михаил Никанорович, управляющий самарской конторой братьев Крестовниковых, имел дом с библиотекой, с прислугой, на фотографиях предстает в образе городского интеллигента.

- Каков был правовой статус мещан?

- Самое главное, что было сформулировано блистательной Екатериной II в "Жалованной грамоте городам". Это так называемое "городское гражданство". Императрица законодательно заявила, что отныне в городе будут проживать и являться настоящими горожанами три сословия: купцы, мещане и ремесленники. Каждое сословие образует свое общество, или самоуправление, которое объединяется в городскую думу. Фактически Екатерина II возложила ответственность за повседневную жизнь город на самих горожан.

Мещане в лице своих сословных начальников должны были фиксировать всех приезжавших, вступавших в мещанское общество города, облагать их податями и налогами, повинностями, контролировать сбор, выбивать недоимки, собирать рекрутов, проверять, не уклоняется ли кто от этого, следить за торговлей на рынках, заботиться о немощных и старых, заниматься проблемами незаконнорожденных, подкидышей, усыновлениями, паспортными делами и т. д. Это и было "городское гражданство" в действии.

Даже если вся эта общественная работа отвлекала мещан от их повседневной трудовой жизни, они безропотно ее выполняли. Заботились о своем городе, тем самым делая его своим.

- Но документы-то на сей счет остались?

- С точки зрения исторической науки, делопроизводственная документация, сохранившаяся в фондах мещанской управы города и городской думы, не может выступать источником личного происхождения. Но в ходе работы в архиве с этими письмами "маленького человека" во власть, многочисленными письмами во власть по каждому поводу их повседневной жизни, рассказывающими о тяготах, радостях и горестях людей мещанского сословия, я совершенно отчетливо поняла, что это и есть эпистолярно–мемуарная культура безмолвствующего сословия. Трогательная история "забытого сословия русских городов".

И поэтому уже после защиты докторской диссертации пришло решение исполнить все эти мещанские голоса нашего города под гитару. Я запела. Вначале исполняла отрывок из "жестокого романса" (мещанского романса), потом под гитару читала текст обращения во власть мещанина или мещанки, заканчивала снова романсом. Получался спектакль. Горожане с удовольствием приняли эти "Мещанские голоса", которые в основном все были исполнены на сцене Самарской публичной библиотеки: о рекрутах, о паспорте, о любви, о болезни, о революции.

- А что такое мещанское счастье?

- Это Самара второй половины XIX века. Торговый город, где всем было хорошо в своем маленьком пространстве "дом — рынок — базар — собственное дело", и маленькая (локальная) власть, с которой был налажен диалог и с которой можно было решить какие-то житейские вопросы.

Сюда под надзор полиции направляли провинившихся мещан из других российских губерний, потому что в Самаре не было университета и крупной промышленности. Самарская власть часто шла навстречу их просьбам, на что-то закрывая глаза, и люди выправлялись, включаясь в эту благоспешность — размеренную обывательскую жизнь. Так что, даже в рамках имперской власти, жестко контролировавшей жизнь в России, на низовом уровне можно было хорошо и уютно организовать свое "мещанское счастье".

- Стало быть, мещанское сословие было далеко от революционных настроений?

- Было, конечно, несколько вещей, которые ограничивали мещан. Одна из них — паспорт. Купцы могли свободно передвигаться по российской империи, а мещанам для этого требовался внутренний паспорт: их нужно было прикрепить к городам, чтобы легче взимать налоги и другие повинности. Без паспорта мещанин мог уехать только на 5 км от места своей приписки, а если он уезжал дальше, его объявляли бродягой и после поимки отправляли к месту приписки.

Одним словом, без паспорта у мещан жизни не было. Но паспорт выдавали только, если не было недоимок. Получался парадокс: чтобы заплатить недоимки, надо поехать в другой город, а там человека ловят как бродягу, чем фактически толкают его на незаконное существование.

Мещанам-старообрядцам (если они настаивали на своем вероисповедании) предписывалась процедура увещевания — они должны были периодически ходить на беседы с православным священником, а значит тратить время — не торговать и не работать.

И тем не менее революционных настроений не вызревало: люди воспринимали подобные ситуации как часть повседневности и выкручивались как могли. У меня по мере работы над темой возникли параллели между нашими мещанами и добропорядочными европейскими викторианцами.

Но определенный удар по мещанско–купеческому "городскому гражданству" был нанесен Городовым уложением 1870 года: к власти в городе пришли новые люди и оттеснили мещан на периферию общественной жизни. Это были дворяне, до этого предпочитавшие не работать вместе с простыми мещанами в думе, это была почувствовавшая силу и желание принимать участие в жизни города интеллигенция, богатое купечество, которое создав в короткие сроки свои капиталы, начинало мечтать об общественном статусе в городе.

Новая дума, сформированная после эпохи Великих реформ — стала строить жизнь в городе так, как будто и не было этого старожильского "городского гражданства", закрепленного в Обывательской книге города. Раньше общественная жизнь мещан давала им право пользоваться городской собственностью, выгонами, к примеру, садами, платьемойками. Теперь дума просто сдавала в аренду земли и объекты за деньги, не вникая, настоящий ли ты горожанин с точки зрения сословия или богатый крестьянин, приехавший в город.

Вот это развитие капитализма в городе тоже поспособствовало тому, что только-только начавшее формироваться "городское гражданство" оказалось законодательно не отмененным, но переставшим существовать на практике, то есть мещане, вновь превращались в "забытое сословие русских городов".

- История повседневности, которую вы исповедуете как методологию, использует прикладную социологию, антропологию, культурологию и даже количественные методы точных наук. Взаимодействуете ли вы с представителями этих дисциплин, работающими с вами в одном университете?

— Я контактировала только с филологами, потому что меня интересовала языковая картина мира и дискурс. Некоторые социологические труды я просто читала, изучала труды антропологов. Но, что для меня очень важно, я стала постоянным участником самой интересной в России междисциплинарной научной конференции под названием "Стены и мосты", проводящейся ежегодно в РГГУ под руководством профессора, руководителя Кнорозовского центра Г. Г. Ершовой.

Многие на некоторое время "выдыхаются" после защиты докторской. Не избежала этой участи и я. Обстоятельства личной жизни сложились таким образом, что пришлось много работать в городе, занимаясь популяризацией своей научной работы: я читала лекции для горожан, проводила экскурсии, пела "мещанские голоса". И поэтому только недавно снова пришла в архив. Теперь меня интересовал вопрос: что почувствовал мещанин, проснувшись после Октябрьской революции?

- И каковы были ваши впечатления?

- Меня потрясло, что в 1918 году уже сформировался новый язык, похожий на тот, которым мы говорили в 1980-х годах ("Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи"). А еще меня очень увлекала повседневная жизнь бывших мещан при советской власти, как им жилось в новых условиях.

- Сложно?

- Судя по моим семейным фотографиям, никто не ходил в красных пролетарских косынках и в кожанках и не вещал с трибун. Мои предки, мещане и крестьяне, жившие в нашем городе до революции и оставшиеся в нем после революции, были все беспартийные, женщины щеголяли в платьях с разрезами от бедра. Они пили чай в своем мещанском доме на углу Рабочей и Братьев Коростелевых, ели пироги, в голод, как и все остальные горожане собирали по помойкам арбузные корки, торговали на барахолках, получали образование, копили тюки с тканями на случай еще более тяжелых эпох, и прокладывали их нафталином, варили варенья во дворе дома и намазывали пенку детишкам на хлеб.

Мне очень интересен голос этого маленького человека большой страны, меня волнует и завораживает живопись его повседневной жизни.

- У вас, наверное, непростые отношения с коллегами-историками, а с некоторыми из них у вас разные жизненные позиции.

- У меня со всеми хорошие отношения, я — женщина хоть и эмоциональная, но мирная, и всех люблю. А что касается моего исследования, с гордостью могу сказать, что его поддержали ведущие историки страны.

- И они разделяют ваше увлечение популяризацией науки?

- Не все разделяют. Некоторые коллеги из Москвы, видя мою активность в Фейсбуке, даже предположили, что мне нравится вот так бродить по городу в жару и в холод с корзиной старинных шляпок и с керосиновым фонарем и читать лекции на улице, фактически, начинать объяснять свою докторскую диссертацию у Речного вокзала и заканчивать на площади Революции.

Но к сожалению, профессор, имеющий двух детей, не может важно почивать на лаврах, являясь с академической лекцией в университетскую аудиторию раз в неделю. Нужно подрабатывать. Такая жизнь.

- Многие считают вас историком моды.

- Я уже много лет занимаюсь историей моды. Правда, в отличие от Александра Васильева, я не допущена до святая святых — до театральных коллекций костюма. Но, занимаясь повседневной жизнью людей, я совершенно точно знаю, что та мода, которая изобреталась снизу, которая запечатлена на наших старых фотографиях — это "Китеж–град", никем еще не изученный в должной мере.

Этим заниматься нужно и очень сложно. Как мне кажется, успешный проект, связанный с моей работой в качестве историка моды, это фильм "Не только спецовка" (его можно посмотреть на Ютубе), продукт сотрудничества с самарскими энергетиками.

- В одной из статей издания "Свежая газета. Культура", вы интересно рассуждаете о правде и лжи. В этих категориях горькая правда — это наука, а идеология — сладкая ложь?

- Наука — это про честность. А что касается идеологии, я отношусь к тем людям, которые воспринимают ее как правду: я стремлюсь к оптимистическому мировосприятию, и не хочу думать, что все вокруг ложь.

Эта же черта свойственна всем моим историческим героям, ведь большинство из них мещане, которые вовсе не хотели расшатывать Российскую империю, для них важнее было собственное повседневное благополучное существование.

Но есть и вторая половина моей души, которая тащит меня в некую революцию: "мир хижинам, война дворцам, землю тем, кто ее обрабатывает". Я живу в Студеном овраге среди барских усадеб, и пионерская тяга к социальной справедливости клокочет против эксплуататоров.

- Вы еще не дошли до того, чтобы поджигать эти усадьбы?

- Пока нет. Я погасила свой керосиновый мещанский фонарь, и осознаю, что у каждого — даже маленького человека — своя правда, в которой ему удобно жить. Хотя, когда речь зашла о том, что именно я внесла в историческую науку своей докторской диссертацией, один из уважаемых мной специалистов сказал: "Вы показали, что каждый маленький человек ответственен за историю большого государства своим выбором и своим поступком".

Источник: volga.news