RU 
EN 
CN 
ES 
Те, кому приходилось общаться с Николаем Тимофеевичем Рымарем, как правило, вспоминают об этом как о важном для себя событии. У нас есть возможность это событие повторить, задав Николаю Тимофеевичу несколько вопросов, серьезных и не слишком.
(Полная версия интервью)
Т. К.: Николай Тимофеевич, сейчас в университете кипят страсти — всех волнует перспектива слияния вузов. Ходят слухи о том, что этот план, помимо прочего, приведет к резкому сокращению масштабов деятельности филфака. Самое время поговорить: а зачем вообще нужны филологи? Может быть, эту профессию упразднило само время?
Н. Р.: Это вопрос вопросов. Филология — это не просто комплекс учебных дисциплин, которые изучают, чтобы научиться грамотно говорить, читать и писать. Филология — это работа с языком, главным инструментом мышления и творчества. И культура — это именно языки: языки поведения, мышления, принятия решений, языки понимания.
В эпоху Возрождения речевая способность личности была едва ли не самым главным критерием ее оценки, то есть способности человека не риторически, а реально быть "мерой всех вещей". И итальянские гуманисты были прежде всего филологами, как и первые толкователи Библии, заложившие основы христианского мировоззрения. В кризисные моменты, а мы живем как раз в эпоху кризиса европейской культуры, когда обнаружилась неспособность этой культуры дать надежные ценностные ориентации для личности, рефлексия над языком составила основное содержание гуманитарных наук. Проблема языка — это проблема отношений человека с миром и с самим собой; на другом уровне — это проблема отношений субъекта и текста.
Это проблема нашей эпохи, и филология сейчас просто необходима: она заставляет человека думать не только прагматично. Филологи призваны как раз создавать культуру понимания слова, культуру поиска смысла того, что мы делаем каждый день. Филолог живет одновременно в разных эпохах, в каждой из которых решалась, и главным образом всегда как-то иначе, проблема человека.
Филолог совершенно необходим сегодня — для того, чтобы культура мысли, ориентированной на проблемы основных ценностей человеческого существования, не умерла совсем, не пропала. Чтобы жила мудрость, которая копилась многие века, ведь человеку должен быть хоть в какой-то мере доступен смысл его каждодневного бытия, иначе — скучно жить в самом широком смысле этого слова.
Т. К.: А что дает эта профессия самому филологу? Уж точно не финансовое благополучие и не спокойную жизнь. Она воспитывает какие-то человеческие качества, меняет судьбу? Вот вы могли бы по каким-то внешним приметам и бытовому поведению опознать филолога среди незнакомых людей?
Н. Р.: Самому филологу очень много дает. Это ведь счастье — читать, перечитывать, обдумывать, обсуждать, пытаться понять и объяснить логику мышления художника, произведения, в которых есть совершенство и глубина жизни. Глубина жизни — это то, что нам в реальности доступно лишь в исключительных ситуациях, а когда обращаешься к настоящему искусству, это становится проблемой твоей жизни и, конечно, меняет способ твоего мышления.
Преподавание литературы — это большое испытание: здесь нужны не эмоции, а глубина понимания того, о чем говоришь. Если ее нет, студенты не станут тебя слушать. Глубина понимания предполагает не только глубину знаний, но и глубину понимания экзистенциального опыта, реализованного в тексте. Перед лицом произведения настоящий филолог всегда будет оставаться скромным комментатором, потому что ему приходится думать об очень большом, часто, кажется, неохватном, но при этом он должен быть точным и доказательным, а доказательства того, что он понял и пытается теперь объяснить, скрываются большей частью в мелочах и оттенках, которые не каждый заметит. Конечно, можно говорить об идеях автора произведения, но идеи и философии еще не искусство.
Что касается внешности филолога, то при всех внешних чертах книжного человека все филологи — человеки очень разные. Сосредоточенная работа филолога над своими авторами, эпохами, литературными жанрами и особенно проблемами определенным образом формирует его личность, внешность, поведение. Действительно, иногда по внешности, манере общения, даже голосу можно догадаться, с каким материалом и как работает этот филолог, потому что в наших научных интересах много личного.
Т. К.: Если филология так важна, почему она в загоне?
Н. Р.: Таково сейчас состояние культуры. Филология почти не востребована, и не только у нас, а вообще в мире. Филологи в своих размышлениях касаются каких-то метафизических, концептуальных вопросов. Мы ищем смысл в глубинах текста. А современная культура очень расчетлива, рациональна.
В практической жизни мы наблюдаем оскудение, редукцию языка до простейшей сигнальной системы. Мы, преподаватели-литературоведы, постоянно сталкиваемся с тем, что наши студенты в художественном произведении видят только его поверхность: рассказанное действие, события, фабулу, "простую историю". Они плохо улавливают подтексты, интонационный строй, те смысловые оттенки, которые в художественном произведении часто играют гораздо более важную роль, чем изображенные события.
Сплошь и рядом люди говорят полуказенным языком, хотя шаблоны иногда кажутся эффектно поданными…. Я как-то посмотрел пару передач Виктора Ерофеева о литературе. Там у него умные люди собрались, интересно говорят, но настоящей творческой мысли не чувствуется, идет перемалывание известного. Мы все сейчас мыслим поверхностно. Нет стремления сосредоточиться, люди говорят очень быстро и легко. Нет ощущения, что мысль работает. Всего лишь отличные словесные реакции. Нет того, что человек понял за свою жизнь, к чему он пришёл в результате одиноких размышлений.
Для меня это связано с состоянием современной культуры, ориентированной на "здесь и сейчас", на все то, что можно взвесить, пощупать руками, купить, надеть на себя. Это целая индустрия не только развлечений, но и отвлечения человека от больших и большей частью неразрешимых вопросов его бытия, от желания понять другого и себя самого. А ведь без этого — скука смертная.
Т. К.: Филология оказывается только жертвой этих процессов или их активным участником?
Н. Р.: Скорее участником. Идеология гуманитарных наук изменилась существенно, она сегодня связана с вопросами, которые к искусству имеют отдаленное отношение. В литературоведении говорится о чем угодно: о конкурентном поле, о психологических, социальных аспектах работы писателя, а где сам творческий акт, где само открытие художника, или, шаблонно говоря, "душа искусства"? Все это во внимание не принимается, а принимается то, что к искусству прямого отношения не имеет.
Современную культуру перестает интересовать личностное. Все эти теории смерти субъекта действительно соответствуют практике. Почему мы говорим не "произведение", а "текст"? Текст — это что? Это не я. Или на две трети, на 90 % не я. Но нас, читателей, интересует, что в этом тексте есть неповторимого, где его индивидуальный смысл, экзистенциальная его сторона.
В современном литературоведении разговор постоянно ведется о надындивидуальном, внеиндивидуальном, а искусство, я глубоко убежден, существует только в произведениях, а не в текстах. Текст — это как бы дверь в произведение, отправные его моменты, но интересен-то живой творческий процесс, понимаете? Вот эта неповторимость, которая дает нам другое видение реальности. Нам еще объясняют: вот здесь такие-то коды, а здесь такие, но нас же интересует смысл текста, он где?!
Т. К.: Но вы ведь много писали о том, что русский человек протеичен. Может быть, и уважение к личностному началу у него тоже присутствует, только не всегда находит выход? Помните, Съезд народных депутатов при Ельцине наполовину состоял из писателей и театральных деятелей? Ведь этих людей кто-то выбрал, именно их захотели видеть во главе страны.
Н. Р.: Ну да, конечно, нужно было обновление. Нужны были люди, у которых за душой что-то свое и которые более-менее свободны. Таких искали, на них вся надежда была тогда. Они были востребованы, а сейчас такой востребованности нет.
Т. К.: Если личность обесценилась, не значит ли это, что филологи обречены на вымирание?
Н. Р.: Нет, у филологии есть разные задачи — связанные с поэтикой текста или с функционированием литературы в социальном пространстве, с историей литературы, движением культур. Вот такие, более общие вопросы и сейчас успешно изучаются. Так что филологи просто меняются вместе со всей культурой, идут в общем строю, даже если претендуют на большую самостоятельность.
В современной филологии есть стремление опереться на готовые теории, говорить на уже выработанном внутри этих теорий языке. Вот есть исследователи вроде Сергея Бочарова или Нины Сергеевны Павловой. Это индивидуальности и личности. Бочаров вообще может говорить о чем угодно, но это всегда будет его, идущим изнутри, а не извне. А мы очень много пишем не своего. Ну, конечно, это еще не худший вариант.
Мы помним, чем было советское литературоведение 40–50-х — ужас что! Когда я учился, это же была пустыня! Я ведь еще тогда и не знал о существовании формалистов или о знаменитой теперь школе ИМЛИ с ее молодыми исследователями и удивительными свежими идеями. А я ведь на филфаке учился! Тогда выкосили всех, кто мог сказать что-то свое. И только постепенно началось оттаивание.
Но повторю: филологи необходимы сейчас как никогда, без них наша культура станет культурой только интересов сегодняшнего дня. Интернет может свидетельствовать об этом состоянии современной культуры: это прежде всего актуальности политические, актуальности жизни "звезд", скандалов, это википедические сведения обо всем на свете — ни уму ни сердцу. Это громадное пространство подросткового общения на животрепещущие темы, справочные материалы, актуальное кино, учебная литература, а где-то в дебрях, как бы для посвященных, — очень серьезные работы, книги. Туда мало кто добирается.
Т. К.: Сейчас многие ищут аналогии нынешнему этапу исторического и культурного развития. На что похоже наше время?
Н. Р.: Я вижу только одну аналогию и, наверное, самую примитивную: то, что происходило в последние месяцы, мне напоминает 1914 год. Потому что там все само собой катилось, все позиции становились все более и более агрессивными, встречались на ура со всех сторон, поддерживались, и все это привело к полной катастрофе. Остается надеяться, что во второй раз этого не произойдет.
Т. К.: Николай Тимофеевич, какие советы вы могли бы дать сегодняшней филологической молодежи? От чего предостеречь?
Н. Р.: Ну, не знаю… может быть, больше доверять себе, своему чутью, своему эстетическому чувству. Меньше опираться на готовые теории, а высказывать свое… Смелее быть!
Т. К.: А кем вы хотели быть, пока не пошли в филологи?
Н. Р.: В детстве я мечтал возить дрова, — я видел из окна, как их разгружают, ещё влажные после лесосплава, яркие.
Т. К.: И в каком возрасте вы переориентировались?
Н. Р.: Очень быстро. Потом была подростковая мечта стать моряком: я же читал приключенческие романы! Позже я хотел стать актёром, потому что мы ходили в театр — в оперный театр, в драматический, и мне всё это очень нравилось. Я с детства кукольным театром занимался, без конца ставил спектакли, писал сценарии, сооружал декорации. Это мне было лет 8-10. Наверное, лет до 14 я этим занимался, в школе на сцене постоянно был.
Т. К.: Кого вы играли?
Н. Р.: Каких-то персонажей Чехова, героя "Злоумышленника", потом Алеко… Ну, это учительница организовывала: разыгрывали сцены из "Цыган", из "Евгения Онегина". Я играл Онегина. Одно время я думал, что стану музыкантом: я музыкой очень увлекался, ходил в музыкальную школу, играл в оркестре. Сначала на гитаре, а потом, уже серьёзно, — на кларнете. Журналистом хотел быть, но потом догадался, что писать, о чём хочется, не дадут.
Т. К.: А когда остановились на филологии, не жалели об этом?
Н. Р.: Нет, никогда этого не было, абсолютно. Я сразу понял, когда занялся филологией, что только это. А когда стал преподавать, почувствовал, что мне повезло, что у меня самая лучшая работа, самая интересная профессия.
Т. К.: Что же такого хорошего в преподавании?
Н. Р.: Высказаться можно. То, что для тебя важно, выразить можно всегда, — так или иначе, но можно. И, конечно, важен отклик, важно говорить с людьми, которые тебя понимают.
Т. К.: Николай Тимофеевич, а есть у вас ученики, которыми вы гордитесь?
Н. Р.: Конечно, у меня особое отношение было к Валерию Бондаренко. Я его воспринимаю как родственника: чем-то он мне особенно близок. Но и с ним давно не встречаемся или встречаемся случайно. Просто потому что не выходит жить так, как хочется. Работа, заботы — всё это мешает. Сейчас у меня замечательная аспирантка — Маросеева Даша, с ней очень интересно работать: она очень глубокая, там все качества порядочного человека…
Т. К.: Ваш старший сын тоже филолог, специалист по авангарду. Вы его к этому как-то "склоняли"? Или, наоборот, сопротивлялись его выбору? Он стал литературоведом потому, что вы литературовед?
Н. Р.: Вот боюсь сказать… Конечно, домашняя атмосфера и домашние разговоры, — он рос среди книг, — всё это влияло на него. Когда Андрей только начал писать свои научные работы, я увидел, что он пишет как зрелый филолог. Откуда это взялось? Дом, я думаю, сыграл свою роль. Ну, и я преподавал у него в университете. И периодически заслуживал у него похвал, он меня временами поощрял. По-своему, на своём языке высказывал одобрение: "Ну, ты сегодня здоровскую лекцию прочитал!" Но это не каждый раз.
А самое главное, ему было дано много свободы. Сколько нервов и крови нам стоило то, что он принимал участие в каких-то опасных делах: ездил, например, с друзьями в Волгодонск протестовать против строительства атомной станции и кончилось это настоящим побоищем с какими-то нанятыми активистами… А мы здесь, дома сходили с ума…Но это было принципиально для нас: он должен быть свободным человеком.
Т. К.: Для всех, кто вас знает, очевидно, что вы человек продуманного жеста, человек долга. Не помню, чтобы вы когда-то нарушили слово или кого-то сознательно подвели… Скажите, это долг перед кем?
Н. Р.: Я не понимаю, о чем вы говорите. Нет, продумывать я не умею. Я поступаю, как подсказывает ситуация. Самое главное для меня — оставаться самим собой, и все.
Татьяна Казарина
Доктор филологических наук, профессор СамГУ
Опубликовано в издании "Свежая газета. Культура", № 6 (73) за 2015 год
Источник: samcult.ru
